Все, что мной когда-то, в доисторические времена, печаталось, рождалось в горячке, в гневе или же в “аффекте восторга”.
Однако, дабы скорее перейти на более мне свойственную конкретную манеру, начнем хотя бы с Перова. Действительно, мне он дорог. Если бы я узнал, что почему-либо погибли безвозвратно “Трапезная” или “Приезд гувернантки” или “Крестный ход”, я был бы очень и очень огорчен. Прибавлю еще чудесного “Бобыля” (кстати сказать, любимая вместе с “Учителем рисования” картинка Серова), нахожу немалые достоинства и в его исторических композициях в “Пугачеве”, в “Богословском споре”. Но вот можно ли делать вывод, что, признавая эти картины, я изменяю какому-то своему “основному вкусу”? Отнюдь нет. Мой фундаментный вкус требует в первую голову правду, искренность, убеждение и, обыкновенно на правдивости утвержденную, убедительность. Главной моей задачей в моей писательской деятельности было заразить людей моими восторгами, моим любованием (admiration — вполне соответствующего слова по-русски нет), и в то же время предостеречь моих слушателей или читателей от соблазна всего лживого, косного, претенциозного, пошлого или шарлатанистого. Мне казалось (и до сих пор кажется), что я от природы одарен способностью узнавать, различать то, что принято называть прекрасным, высокохудожественным. Я до этого чуток до чрезвычайности. Но это как раз не эстетство, вовсе не какое-то выискивание изюминок, пикантностей. Чуток я и до распознавания мастерства. Мастерство есть такое же “требование художественности” как и правдивость в изложении темы. Без мастерства нет искусства, нет прелести искусства, а в этой прелести, в этом прельщении все дело. Вот только как определить, что такое “мастерство”? Это не виртуозность, это отнюдь не какое-либо щегольство хлесткостью, но это и не “академическая” правильность. Вот тут меня и словит какой-нибудь зоил. Ага! Как же вы говорите, что вы не “эстет” (в бранном смысле слова)? Думаю, что все же я не эстет, потому что и то, и другое мне дорого и то, что называется содержанием и то, что называется “исполнением”. И одно без другого не существует в тех произведениях, которые мне дороги, которые я считаю ценными для человечества!
А не назвать ли поименно всех моих любимцев, или кумиров! Это, может быть, лучше объяснит, что я хочу сказать. Вот только риск, что такой список растянется в слишком большую длину. Следовало бы при этом назвать и художников пластики, и художников музыки. Это завело бы слишком далеко. Во всяком случае в этой массе, в этом подобии Парнаса окажутся и самые разные народности, и самые противоречивые мыслители, и русская икона, и картины Рембрандта и Рубенса, и статуи Рафаэля, и египетский сфинкс, и карикатуры Домье, и Бах, и Чайковский, и Бизе!
Вот этот Парнас: Питер Брейгель, Микель Анджело, Хальс, Рафаэль, Тициан, Беато Анджелико, Рембрандт, Паоло Веронезе, Федотов, Леонардо, Менцель, Ватто, Хогарт, Пуссен, Домье, Ван-Эйк, Гойя, Перов, Буше, Серов, Гуго ван дер Гус, Делакруа, Репин, Веласкес, Дюрер, Лука Синьорелли, Ф. П. Толстой, Бернардо Белотто, Питер ван Хох, Гольбейн и т. д. и т. д.
Не скрою тут же от Вас, что меня так и подмывает того или иного выделить (“наградить орденом”), но я от этого воздержусь, ибо в данном случае вся гамма должна звучать одинаково отчетливо, все равно, какой бы октаве та или другая нота ни принадлежала. Не скрою и того, что хотелось бы еще вставить и те или иные “объяснения”, но и они здесь неуместны… Что же касается тех, коих я не люблю (иных за их серость, слабость, других за лживость иногда при большом таланте и мастерстве), то имя им легион…
На этом остановлюсь. Перечитывая это свое послание, мне очень хочется его разорвать, ибо все это уж очень примитивно, уж очень отходит от ныне принятой и просто обязательной манеры говорить об искусстве самым замысловатым языком.
 Зима (И. Брейгель-Старший) |  Осень (И. Брейгель-Старший) |  Пейзаж из серии, изданной в 1561 году (И. Брейгель-Старший) |