| Париж. Конец декабря 1926 — 31 января 1927. |
Дорогой и милый дядя Федя!
Я очень глубоко тронут тем, что, невзирая на мое молчание, Вы все же не поленились написать мне второе письмо. Хочется думать, что, поступая так, Вы догадываетесь о настоящей причине моего молчания и во всяком случае не увидели в нем выражения того, что я Вас забыл и что мне опостылели наши питерские дела и обстоятельства. Нет! Причина моего молчания как раз обратная. Она проистекает из какого-то состояния внутренней деморализации. Мне неприятно писать, ибо я слишком тягочусь всем здешним и мне слишком хочется домой — к вам, моим милым друзьям, к нашим общим делам. Если уже что опостылело, то это здешнее. И это чувство отчуждения от здешнего не убавляется, несмотря на всякие “успехи”. Выставка моя, например, превзошла ожидания не только мои, всегда отличавшиеся значительным пессимизмом, но и тех, которые пророчили мне удачу. Я могу сказать, что сейчас я отвоевал обратно все те позиции здесь, которые я было утратил благодаря длительному отсутствию.
В дальнейшем открываются еще более “соблазнительные” горизонты. Все хотят меня использовать, и я не знаю, куда деваться от предложений. Но чем больше этих соблазнов, тем мне сильнее хочется им противостоять и прямо-таки бежать от них. Спору нет, материальные условия здесь несравненно налаженнее и удобнее наших; огромной пленительной силой обладает для нас и сам Париж (“декорация” — подумайте только, стоит мне слегка повернуть голову влево, как я вижу Сену, Лувр, Pont du Carrousel1, все это веселое движение по набережным и на реке), наконец очень важно то, что здесь наши дети, пока еще не собирающиеся водворяться на родину. И тем не менее мы оба (даже завзятая западница Анна Карловна!) вспоминаем о месяцах, проведенных летом на улице Глинки, в залах Эрмитажа и на подмостках Больдрамте, как о чем-то несравненном и чарующем... Это даже курьезно. Вы знаете мои вкусы. Я всегда считал своей настоящей средой Запад (и в частности тот же Париж). И вот, представьте, теперь, когда я становлюсь здесь вполне своим человеком, меня начинает с неудержимой силой тянуть домой. Я как-то особенно ярко стал теперь чувствовать, что мое настоящее назначение, моя настоящая жизнь там, что там и мои настоящие единомышленники, люди действительно (а не только с виду) одинаково сознающие свою жизненную задачу, свой долг, имеющие и одинаково пиететное со мной отношение к искусству!
Ох, как тошнотворно все здешнее торгашество, как раздражает и обескураживает здешняя мелочность, отравляющая и опошляющая все дела, все затеи! Увы, я начинаю верить теперь в некогда с негодованием отметавшуюся мной формулу: “гнилой Запад”, и в противоположность ей я готов поверить в то, что у нас вся закваска здоровее и содержит более могучие залежи возможностей! Это у меня становится даже чем-то вроде убеждения, а ведь в квасной предвзятости меня никак нельзя обвинить. Люди, страдающие этой квасной психологией (увы, у нас их слишком много и я их по-прежнему ненавижу), сочтут нужным недоумевать перед тем, как это так поздно это убеждение во мне сложилось! Но не надо забывать, что я и по крови, и по культуре не русский человек, что у меня с детства слишком много причин предпочитать нерусское русскому, и потребовался длинный ряд “предметных уроков” и огромные серии сравнений, чтобы во мне это убеждение зародилось, выросло в полуосознанном процессе и в конце концов я его ощутил и ему поверил (поверить убежденно — звучит странно, а между тем это именно так бывает, и, пожалуй, даже всегда так бывает).
Теперь, когда я действительно получил возможность сделаться здешним, я вдруг почувствовал категорический запрет: нет, ни за что!..
И вот, тем более болезненно я переношу мою здешнюю “ссылку”. Не будь моих обязательств по отношению к Опере, я бы просто сегодня же поехал домой, без особенной боли расставшись с тою восхитительной квартирой, которую нам удалось найти (interieurs'ы — вылитая Dame aux camelias2), и со здешними друзьями и даже с семьей!.. Но вот “Imperatrice aux Rochers” отложена до 15 февраля, а “Золотой петушок” (в связи с этим) и до 15 апреля, деньги за эти работы забраны (и истрачены), да и вообще я связан по рукам и ногам! Ах, если бы не эти проклятые вопросы заработка! Ах, если бы я мог всецело отдаться (и у себя на родине) своему делу или своим делам (музеям, театру, живописи) !.. А то — какой кошмар, какой позор, что в 56 лет я должен заниматься “отхожим промыслом” (ведь раз здесь меня по существу ничто не притягивает, то выходит, что я здесь живу именно ввиду отхожего промысла). А тут еще и то, что самый промысел в силу экономических условий наших дней, в силу чудовищного вздорожания и т. д. и т. д. стал просто не по силам. В первый раз за свою жизнь (а она была не из самых легких) я начинаю охать под тяжестью наваленного груза. Так дальше все равно продолжать нельзя. А не продолжать тоже нельзя. Нужно соблюдать какой-то декорум, нужно еще посылать за питерскую квартиру, нужно помогать то одному, то другому — и вот получается течь через все дыры, и сколько ни набирай — все не хватает, все утечка, все кошмарная угроза, что вот-вот сядешь совсем!.. Ох, передохнуть бы!.. Ну, да что говорить.
Из всего сказанного явствует, что меня нельзя ждать обратно в Ленинград раньше, нежели в двадцатых числах апреля. Эта отсрочка главным образом отзовется на моей театральной деятельности. Мне, несмотря на все желания, не удастся поставить вторую пьесу в Больдрамте, и мне от этого так совестно, так совестно, что я даже не решаюсь извещать об этом Лаврушу, милого и дорогого Лаврушу!, с которым я во время последней работы как-то особенно сблизился. В отношении же Эрмитажа я утешаю себя тем, что нами было сделано в четыре месяца столько, сколько в другие времена не делалось и в течение многих лет, и что вообще настоящая работа у нас закипает летом с удвоенной силой. Ведь, вероятно, придется водворить французскую школу в VII запасную и поднять граверное отделение в зал серебра... Вся эта переборка займет все наши силы, но зато после нее может наступить та передышка, во время которой мы займемся, наконец, каталогами и вообще более последовательной научной работой...
А вот, кстати, и небольшой деловой вопрос. Я уже писал об этом в Эрмитаж недель шесть назад, но, не получая никакого ответа, я начинаю думать, что напутал что-либо в адресе и потому обращаюсь на сей раз к Вам лично, причем очень прошу Вас ответить незамедлительно. В здешнем нашем полпредстве нашлось несколько старинных картин XVI и XVII веков, которым я произвел экспертизу. Вероятно, они эрмитажного происхождения, но красных эрмитажных номеров на них нет, а имеются какие-то другие (и невысокие). На обороте некоторых из них имеется печать с гербом как будто голицынским. Вероятно, в нашем архиве можно было бы узнать, что это такое и откуда эти картины. Вещи довольно интересные и могли бы с честью фигурировать в нашем Studien-sammlung3, a некоторые даже (после очистки от грязи) и на стенах самой галереи (не говоря уже о том, что в провинции большинство из них произвело бы просто сенсацию). Полпредство ввиду сюжетов (только мадонны и святые) не может их использовать для декорации своих стен, и вот спрашивается, не была бы возможность эти картины променять на другие, более подходящие? Особенно было бы желательно для полпредства получить взамен картины русских художников!
Дорогой, наведите эти справочки и как можно скорее ответьте! Мы здесь этим очень заинтересованы.
На сегодня довольно. …
Все предыдущее написано около месяца назад. И вот нынче я не мог удосужиться кончить и отправить Вам это застрявшее послание. Сегодня же получил от Вас ужасно огорчившую меня весть — о смерти нашего милого, всеми нами любимого Аркадия Матвеевича.4 Не могу прийти в себя и поверить. Так и вижу его темноватое лицо, робкую улыбку, добродушные глаза, поглядывающие через очки, все его манеры, в которых неизменно выражалась чрезвычайная готовность быть полезным и какая-то юношеская застенчивость. Слышу и его сипловатый, глухой голос, его своеобразный смех. Это большая потеря для нас и для всего Эрмитажа. Это был надежный представитель того молодого поколения, на которое придется оставить наше великое дело. Так мало этих вполне надежных людей, особенно в наше время, требующее напряженных и непосильных жертв. Как мы будем без Паппе устраивать Studiensammlung, как составлять каталоги, собирать для них необходимые ворохи материалов?! Без него и без Эрнста, без Жарновского... Ума не приложу. Всюду и всегда он будет нам недоставать. Но и лично, просто по человечеству мне больно, что он больше не с нами. Я нежно любил милого (именно милого) Аркадия Матвеевича — и было за что: он был такой чистый, хороший, самоотверженный, добрый. Я не имею чести знать его супругу (и уже вдову!), но все же прошу Вас передать ей мое глубокое соболезнование. Прошу сделать то же самое и всей нашей эрмитажной коллегии...
А теперь кончаю по-настоящему. Идет безумная работа над моей постановкой. Последние дни. Уже через две недели спектакль. Репетиции (частично в декорациях) идут и днем и вечером в снимающихся специально для этого Theatre des Champs Elysees5 и TheAtre Sarah Bernhardt6. Надеюсь, что зрелище получится редкое и любопытное. Но, увы, боюсь, что все же будет скучно. Слишком много наболтано слов. De la poеsie7. Вы уж знаете, что это значит. Одну треть текста, несмотря на упорное сопротивление автора (дурака), сократили, но следовало бы еще столько же убрать. Вследствие чрезвычайной сложности всей затеи, работу с актерами я всецело передал Санину, который был приглашен мне в помощники. Он усерден до черта и очень забавен. Да и больно живописен — огромный, тяжелый, с перекошенным от глубокой думы и неутолимой печали лицом, в невероятных панталонах. Я неустанно любуюсь им лично, хотя часто не согласен с его склонностями к грубым эффектам, свалкам, крикам, да и путаник он ужасный... И не успеет пройти мистерия Буэлье, как придется взяться за “Петушка”. Вчера условились о купюрах с Купером (jeu de motse8, который приглашен по моему настоянию. А не успеет пройти Coq d'or, как уж пожалуйте с Ruy Blas'oм в Comеdie Franсaise. Вот и выйдет, что мне не выбраться раньше мая. Повторяю, меня не беспокоит Эрмитаж, но очень беспокоит Больдрамте. От Лавруши получил на днях милейшее письмо, на которое не замедлю ответить, как только пройдет спектакль, но не дожидаясь этого, — будьте милый, передайте ему все, что я пишу …
1 Мост Карусель (французский).
2 Дама с камелиями (французский).
3 Собрание для занятий (немецкий).
4 Аркадий Матвеевич Паппе, сотрудник Эрмитажа.
5 Театр Елисейских полей (французский).
6 Театр Сары Бернар (французский).
7 Поэзии (французский).
8 Игра слов (французский).
 Бахус и пьяницы (Веласкес) |  Las Meninas (Веласкес) |  Сдача Бреды (Веласкес) |