Расцвет русской живописи
Своеобразный расцвет европейской мысли, осветивший всю первую половину XIX века, принято называть далеко не ясным и расплывчатым именем романтизма.
На смену материалистической философии XVIII века явились самые разнохарактерные увлечения мистикой, поэзией и религией; на смену чопорным идеалам неоклассического искусства явилась жажда к бесформенной искренности, к "прекрасному уродству", на смену культа линий - необузданное поклонение краске. Шиллер, Гофман, Байрон, Шелли, В. Скотт, В. Гюго, Мюссе, Т. Готье в литературе затемнили славу Вольтера, Руссо и Дидро; Бетховен, Шуберт и Вебер заставили забыть строгую классичность Глюка и очаровательную игру Гайдна и Моцарта; Жерико, Делакруа, Декан и назарейцы отвлекли всеобщее внимание от бесконечных повторений шаблона классической красоты.
В России это течение нашло себе неожиданно громкий отзвук, но отзвук этот ограничился одной словесностью.
Едва появившаяся за пятьдесят лет - при Елизавете - русская литература теперь получила как-то сразу таких представителей, которые могли встать рядом с самыми великими из европейских гениев. Русская мысль одним гордым и плавным взмахом взлетела на высшую точку западной культуры, но за ней не мог поспеть ни весь русский быт, ни, в частности, русское искусство.
Впрочем, фантастическая скороспелость русской поэзии объясняется одним обстоятельством - необычайной культурностью высшей сферы общества, прошедшей замечательную школу в продолжение долгого царствования Екатерины Великой.
Вне аристократии и вообще барства у нас, за исключением Крылова и Кольцова, и не обнаружилось в тот период крупных литературных дарований и особенно драгоценной творческой мысли.
Русское искусство, приуроченное к Академии, а в свою очередь Академия, приуроченная к среднему, все еще темному сословию, не могли дать художников, которые стали бы на один уровень с глубочайшими и тончайшими представителями русской литературы - с Пушкиным, Гоголем, Жуковским, Лермонтовым, и всей плеядой второстепенных поэтов "пушкинской семьи".
Темная среда, откуда выходили наши лучшие художники (Кипренский и Тропинин были из крепостных, Варнек - сын столяра, Александр Иванов - сын найденыша Воспитательного дома и т.д.), накладывала печать на всю их жизнь, и эту печать не в силах была отбить Академия, несмотря на французский язык, на уроки танцев и на всякие науки.
В Академию, это закупоренное со всех сторон учреждение, почти не проникала струя бившей снаружи жизни. Дома - мещанская темнота, в школе - строгая практическая выправка и схематическое образование не могли дать людей, которые подали бы руку тем одухотворенным художникам-творцам, впитавшим в себя всю изящность культуры XVIII века и в то же время весь отчаянный порыв к душевному возрождению, охвативший болеющее человечество после французской революции.
Лишь те из академических воспитанников, которые благодаря своему иностранному происхождению стояли по своей культурности ступенью выше своих чисто русских товарищей, как Бруни и Брюллов, дали нечто более прекрасное и смелое.
Величайшему же из всего этого высокодаровитого поколения художников, - Александру Иванову - удалось освободиться от влияния своей среды лишь после долгих лет, прожитых им в чужих краях, к сожалению, уже слишком поздно - накануне смерти.
И все же, несмотря на свое второстепенное, по сравнению с литературой, положение, и русская живопись пережила в первой половине XIX века своего рода расцвет, не повторившийся с тех пор.
И все же, несмотря на тиски Академии, на темность самих художников, на приниженное их положение в обществе (и естественное следствие из того - неясность их стремлений, вечный компромисс между движениями души, зараженной общим влечением, и школьными прописями), и на этих русских людях лежит отражение романтизма, и они все, зачастую бессознательные, часто слабые и сбитые с толку, но все же истинные дети своего времени.
 Очистительная жертва прокаженного (фреска) |  Поклонение волхвов (Дон Лоренцо Монако) |  Обложка книги |