1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21
И позднейшие дягилевские балеты меня иногда радовали, но чаще огорчали — все той же чертой “эпатирования во что бы то ни стало”. Особенно же меня разгорячил пустяшный балетик “Chatte”1, имевший, однако, очень большой успех у публики и даже, пожалуй, способствовавший новому притоку поклонников “Ballets Russes”. Успех “Chatte” в то же время доказывал, что парижское общество, в достаточной степени развратившись, готово теперь мириться и с величайшими нелепостями, гутировать2 и худшие уродства, лишь бы ему это было подано с этикеткой: “самоновейшее”. В одном только нельзя было отказать “Chatte” — это в какой-то своеобразной гармонии. Бессмысленности фабулы вполне соответствовали и салонный дилетантизм музыки Соге (Sauguet), и жалкий схематизм “конструктивной” декорации, и полное игнорирование красочности, и отсутствие какой-либо осмысленности в костюмах. Получался настоящий ансамбль, единственным диссонансом в котором являлись лишь грация и мастерство исполнителей. Казалось при этом, что артистам должно быть очень не по себе среди этих подобий стеклянных приборов, точно попавших сюда из какой-то лаборатории, сооруженной сумасшедшим маниаком.
Не уступали по бессмысленности и уродству “Chatte”, и другие ультрамодернистские или ультраснобистическе балеты Дягилева: “Лисичка”3, “Matelots”4, “Train bleu”5 и т. д. Но все это было превзойдено “Стальным скоком” (“Pas d'acier”), в котором к глупости и к кривлянью поибавилось еще нечто гадкое. Поиски нового, желание идти с веком довели Сережу, нашего “аристократа” Сережу, в “Стальном скоке” до того, что он на сцене Орerа представил своего рода апофеоз советского строя. “Стальной скок” может вполне сойти за одно из тех казенных прославлений Индустриализации и Пролетариата, в которых изощряются, согласно “социальному заказу” официальные песнопевцы СССР. В своем циничном усердии авторы и постановщики балета дошли даже до того, что они торжеству фабричных трудящихся противопоставили издевательство над буржуазией. На сцене рядом со всякими представителями “победившего класса”, топтались те дамы общества, что в дни чудовищной нищеты пытались на рынке сбывать за несколько копеек случайные остатки своего былого благополучия. Прокофьев, автор наивно имитационной музыки, шипящей и свистящей наподобие какой-либо сталелитейной фабрики, поступил затем совершенно последовательно, отправившись по создании этого шедевра в СССР, где он преуспевает и поныне. Дягилев же только временно предавался мечте о том, чтоб завязать с Советами какие-то деловые отношения, ввиду чего он даже подружился с Маяковским. Впрочем, Сережа вообще как-будто начинал томиться от всей той лжи, в которую его втянул “культ последнего слова”, и я не могу забыть той беседы, которую я имел с ним за год до его смерти, когда он, без того, чтобы я его вызвал на то, стал передо мною оправдываться в “странности своих поступков”. Ноша, которую он взвалил себе на плечи (и которую он уже нес целых двадцать лет), становилась ему непосильной. Единственную настоящую отраду он находил теперь не в том деле, которое его возвеличило перед всем светом, а в интимном коллекционерстве. Это было своего рода возвращение к тому самому, “с чего все началось”, когда он в 1895 г. мне писал о “Музее Сергея Дягилева”. Он теперь стал библиофилом и притом русским библиофилом. В немного лет его библиотека, для которой он, “бездомный”, нанимал специальную квартиру, разрослась до весьма значительных размеров. Сережа тратил большие суммы для удовлетворения этой страсти и бывал безгранично счастлив, когда ему удавалось “откопать” и “выцарапать” какой-либо экземпляр чрезвычайной редкости. В будущем ему теперь рисовался идеал покоя, известного otium cum dignitate6. Дягилев видел себя в своем кабинете за сверкой каких-то текстов, за составлением каких-то комментариев. Там он не царил бы над толпой строптивых, тщеславных и издерганных людей, а общался бы с лучшими умами, с лучшими проявлениями культурного прошлого — притом прошлого своей родины, той самой родины, в которую ему уже не было возврата, но которую он не переставал обожать, несмотря на все свое “западничество”, несмотря на ту метаморфозу, которая с этой родиной произошла.
Умер Сережа неожиданно для всех, после нескольких дней продолжавшегося заболевания. И умер он, согласно пророчеству какой-то цыганки, “на море”, однако не на корабле, а в отеле на Лидо, выходящем своими окнами на Адриатику. Уже многие годы он ездил отдыхать после всех треволнений “создания сезона” и всяких мучительных турне — в Венецию. Там же этот глубоко русский человек, соединивший в себе характерные особенности русской культуры, и покоится вечным сном, на поэтичном кладбище San Michele7. На обожании Венеции я как-то особенно с ним сходился — независимо от нашего делового и творческого общения. О Венеции Сережа говорил со странным умилением, весьма похожим на то, с которым он говорил о русской деревне, о березовых рощах, о звоне русских церквей, о шири рек и полей... К Венеции он питал те же, я бы сказал, родственные чувства, которые питаю к ней я. Но во мне при этом несомненно говорит какой-то атавизм. Находясь в Венеции, попирая ногами плиты площадей и улиц, всходя и сходя по бесчисленным мостам, плывя в гондоле, проникая в прохладную мглу церквей, я испытываю особое умиление, когда представляю себе, что по тем же улицам и мостам ступали мои предки, что гондольер, стоя за спиной, так же вскрикивал на поворотах, что в этих же самых San Stae, San Moise молились мои дедушки и бабушки! Но откуда взялась у Сережи эта “мания” Венеции? Отчего он именно ее предпочел всему остальному на свете? В этом действовала не одна предилекция просвещенного дилетанта, не один эстетический культ и уже вовсе не мода, но нечто более глубокое, пожалуй, тоже своего рода “атавизм”. . Недаром же главная городская артерия в Венеции называется “Берегом Славян”, недаром же базилика святого Марка является какой-то провинциальной сестрой византийской святой Софии, а следовательно,— и “дальней родственницей” русских Софий в Новгороде и в Киеве... Да и в художестве Венеции Дягилев находил особое удовлетворение тем “мятежным” чувствам и той жажде простора, которые жили в его подлинной amе slave8. В иконной благости мозаик, в безудержном, подчас доходящим до абсурда своеволии Тинторетто, в упадочно-царственной грации, в ясной праздничности безгранично воздушных плафонов Тьеполо, он встречал такие созвучия себе, каких он не мог найти нигде.
Сергей любил в кругу друзей прихвастнуть своим происхождением de main gauche9 от Петра I. Он едва ли верил этой семейной легенде (которую, быть может, он сам и выдумал), но что в нем было что-то от Петра — это все же несомненно. Когда я создавал свои иллюстрации и картины, в которых центральной фигурой являлся Петр Великий, я невольно себе представлял, toute proportion gardee10, Сережу — не столько аu physique, сколько аu moral11. И то же знание Сережи помогло мне приготовить артиста Мудзалевского к созданию им в драме Мережковского “Царевич Алексей” труднейшей роли Петра.12 В Дягилеве несомненно жила та природная властность, тот, проникающий в самую суть вещей, ум, часто и без всякого знания этих вещей, то же умение угадывать людские слабости и на них играть, что составляет основной характер преобразователя России. Дягилев был природным вождем, и не случись так, что жизнь случайно сблизила его с художниками, быть может, он свой дар проявил бы на более широком и значительном поприще, нежели балет и даже нежели вся область искусства. Однако и в этой ограниченной сфере Дягилеву удалось основать своего рода “державу”, и эта держава не умерла после него. Она продолжает жить, переходя от одного “властителя” к другому или даже дробясь между “диадохами”.
Никогда еще Терпсихора не властвовала так над человечеством, как в наши дни. Мне, живо еще помнящему то время, когда ее триумф в дни появления Цукки и постановок Всеволожского только еще начинался, мне этот триумф представляется особенно удивительном. Но, к сожалению, я не могу сказать, чтоб меня все формы, в которых выливается торжество этого, мной с самого малолетства обожаемого дела, радовали. Самое чрезвычайное распространение его скорее меня огорчает; точнее, я вижу в нем опасность постепенного опошления. Мне жалко, что из состояния чего-то замкнутого — но сколь в своей замкнутости очаровательного и изысканного! — балет превратился в нечто общедоступное и всемирно распространенное. С другой стороны, это в порядке вещей, и я утешаю себя мыслью, что ныне под всякими долготами и широтами, в странах, управляемых самыми разнообразными режимами и заселенных самыми разнородными расами, могут найтись такие же восприимчивые натуры, какими были мы, когда впервые оценили балет.
1 “Кошечка” (французский).
2 От gouter (французский) — смаковать.
3 “Le Renard” (французский) — “Байка про лису, петуха, кота да барана”. Композитор и либреттист И. Ф. Стравинский, балетмейстер Б. Ф. Нижинская, художник М. Ф. Ларионов.
4 Матросы (французский).
5 “Голубой экспресс” (французский).
6 Достойного отдохновения (латинский).
7 Сан-Микеле (итальянский).
8 Славянской душе (французский).
9 С левой руки в смысле: от незаконной связи — (французский).
10 Соблюдая все соотношения (французский).
11 Не столько внешне, сколько духовно (французский).
12 Постановку трагедии Д. С. Мережковского “Царевич Алексей” на сцене Большого драматического театра (Петроград) осуществили в 1920 г. А. Лаврентьев и А. Бенуа.
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21
 Петергоф. Большой каскад. 1901 г. |  Охота на оленя (Ганс Бургкмаер) |  Фонтанка во времена Екатерины II. 1903 г. |