1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21

Мне, однако, не все у Гончаровой нравилось в одинаковой степени. И менее всего мне нравилось то, что ее часть слишком вылезала вперед и даже как бы мешала действию. Не нравилось еще мне и то, что она, несмотря на мои убеждения, осталась при традиции, требовавшей изображать русскую сказку не иначе как в стиле “дико-пестрой азиатчины”,— тогда как я предпочел бы полуевропейский стиль русских лубочных картинок XVIII в. Не они ли мерещились самому Николаю Андреевичу, особенно когда он сочинял свой гениальный похоронный марш солдат (солдат, а не воинов) Додоновской армии? В общем, “Петушок” в интерпретации Гончаровой оказался несколько лишенным поэзии, настроения, до которых, разумеется, Бонн де Кастеллану и всяким другим представителям парижской передовитости не было дела. Особенно же я огорчился за последний и как раз мой любимый акт в этой любимой опере. Процессия вышла у Гончаровой очень потешной и довольно эффектной, но куда девалось то настроение жути, которое с момента, когда солнце скрывается за черной тучей, не перестает сгущаться все больше! А о туче художница и вовсе забыла!..

Несмотря на эти оговорки, надо признать, что постановка “Петушка” принадлежит все же к большим удачам дягилевского дела... Зато едва ли к настоящим удачам можно причислить “Жозефа” — как все мы называли штраусовского “La Legende de Joseph”1. Правда, я вообще не любитель Штрауса, и в данном произведении автор “Rosenfeabalier”'a и “Till Eulenspiegel’я менее, нежели в чем-либо, сумел скрыть свою внутреннюю пустоту под громом и сверканием оркестровки. (На одной из последних оркестровых репетиций композитора со стороны оркестра была произведена некая “назидательная демонстрация”, явившаяся ответом на довольно-таки бестактные слова, которые были произнесены Штраусом по поводу некоторых порядков в парижской “Опере” и отсутствия кого-то из оркестрантов. Взбешенный повторным характером такого манкирования, композитор позволил себе произнести громко (и так, что это было слышно на весь театр) фразу, выражавшую его презрение к “упадочному французскому народу”! Новому тогда директору “Орerа” Моnsieur Rouche удалось затем кое-как загладить инцидент и убедить Штрауса принести своего рода повинную, после чего “инцидент был исчерпан”. Этот инцидент был, впрочем, единственным за ту весну, который можно было бы счесть за выражение известной натянутости между французами и немцами. Напротив, с немцами тогда парижане, что называется, “носились”. И как раз тот же Штраус вместе с Гофмансталем и с симпатичным Kunstfreund’oм (любителем искусства — нем.) графом Кеслером были чествоваемы на все лады. Мало того, в тот же сезон 1914 г. в “Theatre des Champs Elysees” гостила немецкая опера, и когда-то вообще не допускавшийся в Париже к исполнению Вагнер в шел по-немецки.) Грандиозна была “веронезовская” декорация Серта с ее черными, витыми (как в храме Соломона) колоннами, эффектны были “веронезовские” костюмы Бакста, но ни декорации, ни костюмы никак не способствовали тому, чтобы можно было “поверить” разыгрывающейся драме. Очень красив был заменивший Нижинского премьер труппы — открытый Дягилевым в Москве Мясин, но танцевал он неважно и далеко не так мастерски, как его предшественник и как он сам стал танцевать впоследствии. Партнершей ему служила оперная певица М. Н. Кузнецова (бывшая супруга одного из моих племянников), которая, однако; в этой немой роли обнаружила полную беспомощность, и несмотря на архироскошное платье со шлейфом, являла малоубедительный образ соблазнительной Madame Potiphar. Наконец, и Фокину мешала развернуться плохо продуманная планировка сцены.

* * *

Лично я никогда еще не имел такого успеха как в Париже, так и в Лондоне, как в эту весну 1914 г. На меня со всех сторон сыпались заказы. В частности, директор “Оперы”, подстрекаемый успехами наших балетов, также решил нарушить рутину порученного ему учреждения и создать нечто весьма сенсационное. Поэму этого чрезвычайного произведения, в котором должны были сочетаться и опера и балет, взялся сочинить Габриэль д'Аннунцио, музыку — Райнальдо Ган, а мне была бы поручена постановка — декорации, костюмы и общий план. Это “чудо” должно было созреть к весне 1915 г., и мне запомнился тот интимный обед у знаменитого (с тех пор исчезнувшего) “Voisin”, который был дан будущим сотрудникам господином Руше и за которым мы условились в самом недалеком будущем приняться за наше коллективное творение. Увы, события бесконечно большего значения, нежели какие-то мечты художников и поэтов, не позволили этой затее осуществиться! Расстался я с моими сообедовавшими всего на два месяца, и в тот момент никто из нас четверых не предполагал, что эта разлука для некоторых окажется разлукой навеки и что о нашей, тогда нас столь пленившей, затее сохранится лишь самое смутное воспоминание.

Заключение.

Прощаясь с настоящей моей темой, мне все же хочется оглянуться еще раз на то, что я здесь рассказал. В частности, я попробую уточнить, чем, в сущности балет был для меня и чем он в моем представлении должен быть... Как раз тот мой друг (а в некотором смысле и “ученик” мой), который помог творчески выявиться моим идеалам в балете, повел во второй половине своей жизни, окончательно освободившись от моего влияния, балет в совершенно ином направлении, нежели принятом вначале, и это направление я не могу не считать ложным.

Все на свете подвержено закону изменения, эволюции: “все течет” — как это уже две тысячи лет тому назад определил один греческий мудрец. Нет и не может быть остановок. Но разве из этого следует, что любое течение и во всякое время следует считать благополучным? Разве иное течение не встречает на своем пути и пороги, и катаракты, и омуты? Разве нельзя в известный момент почувствовать, что течение приняло опасный поворот и разве тогда не следует это направление выправить? Неужели надо все благословлять и со всем мириться? Мне и кажется, что балет ультрапередового характера завело куда-то в безысходный тупик, и, ощущая это, мне кажется полезным осознать опасность и попытаться из нее выбраться.

Позади время, когда балет был чем-то осмысленным, поэтичным, тесно связанным с другими художествами и больше всего с музыкой. В сущности, можно видеть в балете как бы пластически кристаллизованную музыку. Теперь же он имеет тенденцию совершенно эмансипироваться даже от музыки и стать чем-то абсолютно самодовлеющим.

Балет — одно из самых последовательных и цельных выражений идеи Gesamtkunstwerk'a, и именно за эту идею наше поколение готово было положить душу свою...

Недаром зарождение “нового” балета (того, что и вылилось потом в так называемые “Ballets Russes”) получилось отнюдь не в среде профессионалов танца, а в кружке художников, в котором, при внешнем преобладании элемента живописного, объединяющим началом служила идея искусства в целом. Все возникло из того, что нескольким живописцам и музыкантам захотелось увидеть более цельное воплощение бродивших в них театральных мечтаний. Но я настаиваю на том, что в мечтаниях этих не было ничего специального и профессионального. Напротив, было горение к искусству вообще.


1 “Легенду об Иосифе” (французский).

1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21


Не ждали (Репин И.Е., 1884—1888)

Сожжение останков Иоанна Крестителя (Гертхен Сант-Янс)

Рождество Христово (Фра Филиппо Липпи)


Главная > Книги > Книга пятая > Глава 7. 1908 г. Лето в Лугано. > Глава 7. 1908 г. Лето в Лугано.
Поиск на сайте   |  Карта сайта