1-2-3
Глава 17. В Париже. К. Бенуа. Лувр во мраке.
Р. Менар. Л. Симон
Только что я рассказал про то, каким полезным мне оказалось знакомство со швейцаром Notre-Dame. Заодно я здесь же расскажу, как мне (несколько позже) выдалось счастье более интимно ознакомиться с Лувром. Случилось это благодаря моему знакомству с однофамильцем Камиллом Бенуа (Camille Benoit) —одним из тончайших и разносторонних знатоков искусства, каких за последние годы XIX в. дала Франция. (По своей основной специальности Бенуа был музыкантом — композитором и критиком — и в этом причина, почему Фантен-Латур включил его в ту группу музыкальных деятелей, что представлена на портрете, носящем наименование: “Homraage a Chabrier” (дань уважения Шабрие — (францepcrbq). (Шабрие Алексис Эмманюэль (1841 —1894) — французский композитор, автор оперетт.)) Мне Камилл Бенуа чем-то напоминал Нурока. В нем жило то же ненасытное любопытство, та же склонность к чудачеству, та же потребность озадачивать, которая придавала нашему петербургскому другу нечто гофманское. У Бенуа отношение к прошлому искусства не было похоже на обычное. Он вечно за чем-либо охотился, что-то открывал, но делал это вовсе не из каких-либо стяжательных или, скажем, карьерных побуждений, а из какого-то “спортивного вкуса”. Не было в нем и ничего педантичного; если он и не прочь был блеснуть своей действительно необычайной эрудицией, то это происходило отчасти из той же потребности “эпатировать”, отчасти же потому, что он своих знаний не считал нужным прятать под спудом, а отдавал их на общее пользование. Страсть (или “страстишка”) ко всякого рода озадачиваниям, вероятно, привела его и к тому, чтоб меня ознакомить с “изнанкой” Лувра (1'envers du Louvre) вовсе не как с административным целым, а как с чем-то таинственным и загадочным. Он обожал Лувр. Его пленили следы прошлого, что встречаются в нем на каждом шагу, несмотря на всякие переделки и часто варварские искажения. Бенуа в течение многих часов водил меня по секретным коридорам и лестницам, мы спускались в подвалы, обошли и чердаки, частью отданные под запасные склады. Я был поражен грудами туда отложенных и (несправедливо) позабытых картин, среди коих имелось немало прекрасных и некогда прославленных.
Таких прогулок было несколько. Они начинались с момента закрытия музея для публики. Между прочим, меня поразила внезапность, с которой происходил переход в настроениях и в самом виде охранного персонала. Мгновенно из унылых, несколько чванных блюстителей порядка эти люди, освободившись от своих старомодных мундиров и треуголок, превращались в подобие распущенных по окончании занятий школьников. Не лишенным театральности показался мне момент, когда тамбур, на котором покоятся остатки знаменитых diamants de la couronne1, от нажима кнопки медленно опускается под пол, в особый тайник, куда доступ грабителям считается абсолютно невозможным.
Особенное же удовольствие я получил во время третьей такой прогулки, произошедшей уже по наступлении полной темноты, когда пришлось шествовать при свете простой керосиновой лампы, которую Бенуа держал в руке. Нескончаемые залы, погруженные в жуткое безмолвие, были населены одними тенями. Знакомые и любимые картины и скульптуры вдруг выскакивали из мрака и снова погружались в него. Было странно встретиться в таких условиях с усмешкой Моны Лизы, со “скользящими” фигурами на фресках Сандро (тогда помещенных на лестнице), со свирепым взглядом “Кондотьера” Антонелло да Мессина, с “Купальщицей” Рембрандта, со ставшим во фрунт “Жилем” Ватто. Закончили мы наш обзор перед полустатуей той древней “Испанки”, которая была открыта где-то около Эльче (Эту скульптуру французское правительство позже обменяло на что-то, что хранилось в Испании.). О, каким страшным выходцем с того света показалась мне среди всей темени эта сутулая покойница, вся увешанная тяжелыми и странными уборами.
* * *
Познакомился я с Бенуа у своих французских приятелей — не то у Симонов, не то у Менара. В свою очередь, мое знакомство с ними произошло благодаря тому, что мне очень понравились их произведения, выставленные на выставках акварелистов и пастелистов, и мне не стоило большого труда убедить княгиню Тенишеву приобрести от каждого из этих мастеров по одному произведению для “нашего” собрания. Особенно мне понравилась серия пейзажей Менара, в которых он задавался трудной задачей передать эффект освещенных вечерними лучами облаков, громоздящихся над морским простором. Одну из таких картин Менар и уступил княгине. Выставка к тому времени успела закрыться, и я отправился к художнику на дом. Через Менара я познакомился и с его ближайшим другом Люсьеном Симоном, а также с другими художниками — с Котте, Прине, Жоржем Девальером и братьями Салио. С некоторыми из них мое знакомство протянулось затем на годы, и именно это сближение помогло мне лучше понять французское общество, его обычаи и самый его дух. Большинство в этой группе принадлежало к классу более, или менее обеспеченной буржуазии и к той категории, которая у нас в России получила прозвище “интеллигенция”. Напротив, в нее не входили ни представители “богемы”, ни элементы аристократические, которых эти художники скорее чуждались.
1 Алмазов короны (французский).
1-2-3
 Сломанный кувшин (Ж.Б. Грез) |  Отец семейства, читающий Библию (Ж.Б. Грез) |  Портрет Урсулы Мнишек (Д.Г. Левицкий, 1782 г.) |