1-2-3-4
* * *
С помянутым только что герцогом Георгием я вскоре после того вошел в личный контакт, и рассказом об этом случае я закончу свое повествование о том как “я вернулся к светской жизни”.
Альбер был очень ласково принят при дворе в. к. Екатерины Михайловны; он часто там бывал, обедал и завтракал. И вот ему вздумалось угостить у себя на даче (в Ораниенбаумской Колонии) ответным обедом старшего из сыновей великой княгини. Его королевское высочество (так величали в России герцогов Мекленбургских) “милостиво приняло приглашение”, а я как раз тогда гостил у брата (Мария Карловна была за границей вместе с моей бывшей (и будущей) невестой, ее сестрой Атей.) и таким образом провел целый вечер в обществе этого члена императорской фамилии. Для тогдашних моих настроений это был весьма характерный случай, я был действительно счастлив и даже вошел в некоторый транс; я что-то уж очень много говорил, переплетая русскую речь с французской, и несомненно представлял собой довольно смешное зрелище. Герцог Мекленбургский не был для меня тогда какой-то “Royalty1 третьего ранга”, для меня это был “подлинный высочайший”, — внук брата высокопочитаемого мной (по примеру отца) Николая I и прямой правнук Павла. Особый ореол придавало Георгию Георгиевичу то, что зимой в Петербурге он тогда еще жил вместе с матерью в самом грандиозном из всех дворцов (после Зимнего) — Михайловском (ставшем впоследствии Русским музеем императора Александра III), а летом — в сказочном Ораниенбауме, — к которому я питал с раннего детства прямо-таки трепетное чувство (Я уже упоминал, что я даже боялся Ораниенбаумского дворца, центр которого был увенчан гигантской княжеской короной, а на двух концах его длинного фасада торчало по башне с каким-то очень странным куполом.). И вдруг “принц”, живший в этом волшебном замке, оказался моим vis-a-vis за столом моего брата, я мог к нему обращаться, беседовать с ним. Осмелев, я даже с ним “заспорил” (что должно было особенно раздражать моего брата!).
Георгий Георгиевич Мекленбургский (носивший в семейном кругу имя Жоржакса) вырос в музыкальной атмосфере, созданной еще его бабкой, знаменитой меценаткой в. к. Еленой Павловной2, у которой когда-то запросто (и не запросто) бывали (и играли) и Лист, и Антон Рубинштейн, и все выдающиеся, известные на весь мир виртуозы и композиторы. Георгий Георгиевич был сам хорошим пианистом, ему же принадлежала заслуга создания и содержания первоклассного квартета камерной музыки, носившего его имя и пережившего на несколько лет своего основателя. Однако Георгий Георгиевич ничего, кроме немецких классиков, не признавал, я же тогда переживал первые месяцы своего “бешеного” увлечения Вагнером, считая всегда своим долгом ломать копья в честь своего кумира. Напротив, для “Жоржакса” Вагнер, хотя и был немцем, однако продолжал быть представителем неприемлемой “музыки будущего”, а в “Кольце нибелунга” он признавался, что ничего кроме шума не слышит. Этого я никак не мог вынести...
Должен еще прибавить, что тогдашнее мое дерзновение можно объяснить той атмосферой интимности, которую распространял вокруг себя герцог. Этот очень высокий, но скорее на немецкий лад немного неуклюжий офицер с длинным “лошадиным” лицом, со светлыми свисавшими усами, был само добродушие. Впечатлению добродушия способствовала еще и его чуть затягивавшаяся на гласных, обладавшая легким акцентом русская речь. Что-то мило-комическое было и в его военной выправке (Strammheit), которой противоречил его добрый из-под стекол золотого пенсне взгляд близоруких глаз. Чувствовалось, что ему милее всего на свете домашний уют и семейная обстановка. Лишь временами он вспоминал, что он “принц”, что ему надлежит подтянуться, напустить на себя, важность. У него, как и у брата Михаила Георгиевича, установилась в Петербурге репутация очень недалекого человека, чему в значительной степени способствовали клички, данные им их матерью: Esel3 и Desel. Однако впоследствии, сделавшись более или менее своим человеком в доме Мекленбургских, я мог убедиться, что Жоржакс, при некоторой своей (тоже очень немецкой) наивности, человек далеко не глупый, что он был более на европейский лад образован, нежели многие его “собратья”, наши коренные великие князья. При этом можно еще вспомнить, что русские люди часто не умеют различать настоящей сути и настоящего достоинства немцев. За глупость и тупость они охотно принимают известную германскую “косолапость”, gaucherie, столь противоположную aisanсе4 французов и англичан. В Жоржаксе не было и тени лукавства и того, что теперь назвали бы снобизмом. Мне думается, что именно благодаря своему простодушию и доброте, он был как-то особенно счастлив в своей семейной жизни, бесконечно более счастлив, нежели большинство людей его круга. Сочетавшись (морганатическим) браком с одной из сестер Вонлярских, Наталией Федоровной, состоявшей лектрисой при его матери, Георгий Георгиевич прожил двадцать лет в полном согласии со своей супругой. Эта “mesalliance” создала ему очаровательный home5; графиня Карлова была самой приветливой и приятной хозяйкой дома; их дети — сын и три дочери (одна из них скончалась в юных годах) получили образцовое воспитание, но не как принц и принцессы, а как простые смертные (Супруга герцога Георгия была возведена в графское достоинство и получила имя по названию одного из богатейших имений наследников в. к. Екатерины Михайловны — “Карловка” — графини Карловой. Это же имя и титул носили, как слышно, и ее дети, лишь позже (во время войны) Наталия Федоровна получила наименование герцогини Мекленбург-Стрелицкой.).
Я только что упомянул о том, что в эту эпоху переживал бешеный (или буйный) период своего увлечения Вагнером. Возникло это увлечение как-то сразу и под действием тех впечатлений, которые я получил от тех спектаклей, на которых я сподобился присутствовать во время Великого поста 1889 г. в Мариинском театре, где тетралогия “Нибелунгов” исполнялась полностью первоклассными немецкими артистами в составе антрепризы Неймана и под управлением первоклассного дирижера Карла Мука. Нейман ручался, что его спектакли в точности воспроизводят байрейтские постановки6, еще самим Вагнером установленные, и эта верность Байрейту сказывалась даже в том, что начало каждого действия возвещалось фанфарами со сцены и в фойе и что театр погружался в темноту перед тем, чтобы раздвинулся занавес, а опоздавших в зрительный зал не пускали. Эти новшества возбуждали едва ли не больше толков, нежели самые представления в целом.
1 Королевский особой (английский).
2 При поддержке в. к. Елены Павловны (1806 — 1873) были организованы “Русское музыкальное общество” и Петербургская консерватория.
3 Осел (немецкий).
4 Непринужденность (французский).
5 Домашний очаг (английский).
6 Постановки вагнеровских опер в театре Байрейте, построенном в начале 70-х годов XIX в. по проекту самого Р. Вагнера и при материальной поддержке короля Людвига II Баварского. В 1876 г. состоялось первое исполнение “Кольца нибелунга”, в 1882 г. был представлен “Парсифаль”, затем “Тристан и Изольда”, “Нюрнбергские мастера пения”, “Тангейзер”.
1-2-3-4
 Амон и Фамар (Г. Альдегревер) |  Портрет юноши (Кристоф Амбергер) |  Блудный сын (Ганс Зебальд Бегам) |