Предыдущие строки были написаны месяц назад, и я все откладывал их посылание, т. к. чувствовал, что мне необходимо Вам написать другое в тоне, более соответствующем моему душевному состоянию. Да и на сей раз я посылаю это письмо только из-за того, что я там говорю о достойной всякого участия Марии Петровне. Кстати, исчерпывающие сведения о ней может вам дать Марк Дмитриевич1 … Сегодня же я хочу с Вами побеседовать совершенно “с глазу на глаз” и вне всяких посторонних сюжетов.
Впрочем, все сводится к вопросу о моем возвращении. Вопрос этот ставится не в смысле моего желания или намерения, а в смысле того, могу ли я вернуться? И опять-таки вопрос этой “возможности” исключительно материального порядка. Я навел справку, и мне сообщили, что мне полагается жалования 80 р. (!). К этому возможно, что приложится еще рублей 100 “золотого дождя”. Но и это при безумной дороговизне так ничтожно, что я никак не могу решиться бросить все свои дела здесь и пуститься в нечто подобное весьма рискованной авантюре! Вот я Вас и спрашиваю (в который раз! и сколь тщетно!!), неужели не была бы какая-либо возможность меня устроить иначе? Я хочу, я рвусь работать на родине, но я не в состоянии совершить шаг явно безрассудный и такой, безумие которого первым долгом отзовется на той же работе. Одно из двух — или я действительно нужен и тогда следовало бы меня обставить минимумом жизненных благ, чтоб я мог всецело отдаваться тому труду, для которого я бы вернулся и в котором выявляется моя нужность. Или я не нужен и тогда мне благоразумнее оставаться как можно дольше здесь, где меня оценивают как художника и дают соответственно возможность существовать. Скажу еще и так: ведь я достаточно дал и в смысле направляющих идей, и в смысле личного участия, чтоб иметь сознание своего права на какое-то признание (и даже на какую-то “признательность”) со стороны своей родины. Так как Вы сами, дорогой друг, всегда поддерживали во мне это самосознание и поддерживали (я в этом убежден) совсем искренно, то я и обращаюсь к Вам со своим докучливым недоумением, питая надежду, что Вы и из дружественных соображений и из уважения к моей деятельности пожелаете (мне помочь выбраться снова в такие условия, которые я мог бы считать нормальными. И первым признаком нормальности была бы, разумеется, жизнь у себя дома, в своей атмосфере, на пользу культуре, для которой я уже немало сделал...
Убедительно прошу Вас на сей раз мне ответить. И неужели же нельзя Вас в нынешнем еще сезоне ждать сюда? Не могу перестать досадовать на то, что наша последняя встреча произошла при столь неудачливых обстоятельствах. Как иначе все бы обернулось, если бы Вы не застали меня тогда в самом разгаре кризиса. Кстати сказать, “Наполеон” снова возродился, и меня усиленно приглашали быть художественным директором, однако я благоразумно уклонился от этой чести, слишком я пресытился в прошлый год пошлостью и нелепостью этих людей и больше всего самого Ганса, который является французским вариантом Хохлова — c'est tout dire2. Сейчас я занят новой постановкой для Иды (“Imperatrice aux Rochers” отложена до осени и, вероятно, пойдет уже без меня) и иллюстрациями. Особенно увлечен таковыми для “Les souffrances du jeune Werther”. Не подумайте, однако, что это произведение Вольфганга Гёте — нет, это род этюда-повести ныне гремящего (и действительно очень тонкого писателя) Andrе Maurois — на тему о том, как был сочинен знаменитый роман.
Итак, умоляю ответить. Ваше молчание я сочту на сей раз просто за “деликатный” намек на то, что Вам опостылело со мной общаться. Это было бы для меня весьма огорчительной неожиданностью. Хочу думать, что все же ожиданный ответ явится и я так или иначе буду утешен им. А потому обнимаю Вас и желаю всего самого доброго и приятного. Марфе Андреевне прошу передать наш сердечный привет.
Любящий Вас Александр Бенуа
1 Mарк Дмитриевич Философов, ученый секретарь Эрмитажа.
2 Этим все сказано (французский).
 Вид на лестницу и террасу в Версале. 1896 г. |  Венецианский сад. 1910 г. |  Фантазия на версальскую тему. 1906 г. |